Застроенный деревянными и каменными домами, с кривыми немощеными улочками, Себеж в начале века ничем не отличался от множества других городишек провинциальной России. В городе было только девять улиц и одна площадь. Население составляло около четырех с половиной тысяч человек. Большая часть жителей были люди еврейской национальности.

В городе находились банкирская контора, ссудно-сберегательное товарищество, типография, клуб, три квартиры с меблированными комнатами и десять постоялых дворов. Кроме этого в отчете себежского городничего сообщалось, что культурная жизнь Себежа представлена двумя православными церквами с колокольней, одним католическим костелом, четырьмя еврейскими синагогами и десятью питейными местами, где господствовали картежные и другие азартные игры.

Однообразную и унылую жизнь провинциального города оживляли только ярмарочные торги, где продавались и покупались сельскохозяйственные продукты, скот и кустарные изделия. Ярмарки происходили каждый год осенью на Базарной площади. Кроме ярмарок три раза в неделю бывали базары.

А. Пщелко
ОЧЕРКИ ГОРОДА СЕБЕЖА
(Статья в Витебскую ученую архивную комиссию, 1911 год)

Город Себеж значительно изменился по внешнему своему виду сравнительно с тем, как он выглядел лет 50—60 тому назад. Почти на средине теперешней улицы Петра Великого был пролив, отделавший центр города от его окрестностей. Таким образом, наш город стоял в то время на острове и общался с материком на лодках; затем, позднее, устроены были высокие клади, и только лег 30 тому назад была устроена насыпь — и город наконец стал сообщаться с остальным миром по грунтовому пути.

Затем, с самой древней поры стали различать здесь собственно Себеж, пригород Песчанку и так называемую Батарею (ту холмистую, со множеством искусственных рвов, часть города, где в свое время располагались войска, здесь квартировавшие). Все эти части города, расположенные около огромных озер, окруженные сосновыми лесами, среди возвышенных холмов и высоких сравнительно гор представляли собой чудную картину природы.

Местные старожилы почему-то убеждены, что город Себеж основан князьями Радзивиллами, но какими именно и когда — неизвестно (и что, Радзивиллы построили здесь замок на самой возвышенной части города). В настоящее время никаких следов замка на этой горе не усматривается, хотя эта гора и называется "замком". "Замок" был когда-то покрыт роскошными липами, березами, кленом. В настоящее время гора эта совершенно голая, только внизу на обрыве, у самого озера каким-то чудом сохранилось несколько гигантов лип. Нынешний "замок" был центром, куда устремлялись в свободное время и старые и малые себежане на гулянья особенно во время праздничных дней. В этом месте тогда играла музыка от частей войск, здесь расположенных. Отсюда открывается роскошный вид на озеро, на окрестные леса, поля, деревни.

Сам по себе город лет 50—60 тому назад представлял небольшое белорусское местечко, населенное мещанами, панцырными боярами и квартировавшими в домах обывателей войсками. Здесь в разное время стояли войска: инвалидная команда, летучий полк, стрелковый батальон. Был даже устроен для обучения войск (верховая езда) огромный деревянный манеж (на мысу). Жители необычайно привыкали к войскам и, так сказать, сживались с их жизнью. Лишь только наступало время ученья, смотр, парад, небольшие маневры — жители, и стар и млад, бегут, бывало, к войскам и окружают их тесным кольцом. Вот почему город так горько плакал, когда последние отряды стрелкового батальона уходили на жительство в Вилькомир. Рассказывают, что особенно плакали жены обывателей (к величайшему горю мужей, совершенно не знавших, что их благоверные так увлечены сынами Марса)

По уходе войска жизнь как-то замерла. "Замок", служивший местом прогулок и празднеств, стал опустошаться, роскошные деревья срубили, скамьи и беседки порастащили; самое здание манежа поломали и разобрали на дрова. Старожилы рассказывают, что сами принимали участие в разгроме этого огромного здания, остав-ленного почему-то военным ведомством на произвол судьбы. Громили здание по преимуществу ночью. По всему городу разносились, точно из-под земли, глухие удары: обыватели пускали в ход топоры и ломы. Так растаскивалось это здание в продолжение 3—4 лет, и наконец, от него остался один старый фундамент, и тот через некоторое время разломали и растащили.
В то время главным занятием жителей была рыбная ловля. По преимуществу питались рыбой. Сбывали рыбу на сторону очень мало. Только 2—3 рыболова гужевым способом отправляли рыбу в Питер зимой.

В то время Себеж славился великолепными (по 1/2 ф. величиной) ершами, и сбыт их был весьма хороший, однако этот промысел давал заработок не более как 2—3 лицам, которых до сих пор помнят старожилы. В летнее же время цена на рыбу стояла баснословно дешевая, так как сбыту не было почти никакого, а ловилось много рыбы.

Начиная с 10-х годов прошлого столетия Себеж стал завязывать непосредственные торговые сношения с Ригой водным путем. Лен, пенька, хлеб сплавлялись на баржах по озерам Вороново, Глубокое, Нечерцы, Лисно, Зеленец, Сволну, затем по реке Дриссе в Западную Двину до Риги. Первым купцом по сплаву товаров означенным путем был Новинский (местный предприимчивый купец). Он в 1810 году первый отправился в Ригу на судне в 5 саж. длины. Судно нагружено было льном (300 пудов). Для свалки товара на берегу озера были устроены амбары-сараи, из коих уцелело одно до сего времени на берегу озера. Впоследствии (в 70-х годах) торговля этим путем совершенно упала, и остался единственный способ доставки товаров путем гужевым.

Жизнь протекала здесь, по рассказам старожилов, чрезвычайно однообразно. Шум волн, вой ветра, перемешанный с завыванием волков, и какой-то заунывный стон, доносившийся из лесу, окружавшего озера — все то наводило тоску на жителей, особенно зимой и осенью. Обыватели жили по-старосветски: мололи хлеб на ручных жерновах, откармливали свиней, ссорились, сплетничали, по вечерам ходили к "кабатчицам" (здесь кабаки большей частью почему-то были в руках женщин), а по пятницам—субботам спешили в баню. Оригинальный тогда способ существовал — приглашать жителей в баню. Банщики ходили с длинными шестами на плечах, на которых болтались веники и громко кричали:
  — В баню, православные, в баню! Баня уже готова. Дух сильный, хороший!

Отличительной особенностью обывателей была всегда страшная беднота, доходившая до нищеты, набожность и склонность к озорству, издевательствам. Целым событием в городе, о чем старожилы с восторгом вспоминают, было, например, такое озорство молодежи: толпа пьяных парней (человек 30—40) согласилась ночью вырвать с корнем все деревья в городе (город одним стряпчим высажен был деревьями). Деревья были вырваны и разбросаны по улицам. Или, например, у одной старушки ночью сняли крышу с дома. И все хохотали когда старушка никак не могла понять утром, как это крыша долой с ее хатки слетела.

Среди уездных городов нашей губернии Себеж; безусловно, самый оригинальный город. В самом деле, здесь и природа, и люди, их нравы; привычки — все представляет собой нечто совершенно особое, оригинальное.

Расположенный на длинном, почти на целую версту, полуострове, врезавшемся в огромное озеро, на полуострове, оканчивающемся высокой горой, на которой по странной игре природы сосредоточен центр местной жизни, — Себеж в осеннее время, по большей части, окутывается туманами, обуревается непогодами, дождя-ми, ветрами сильными, северными, пронизывающими до костей. В это время бедные домики города содрогаются до основания. От порывистых ветров негде укрыться обывателю. Ветер здесь жалобно воет, разгуливает по городу, как в чистом поле. Здесь почти нет нигде зелени, деревьев... Шум волн в озере перемешивается со стуком ставень, со скрипом ворот, с голосами людей. И в эту непогоду бывает страшно пройти по городу, идешь по улице — и постоянно оглядываешься, не летит ли что-либо с крыши на голову, не сорвалась ли с петель дверь, вывеска… Все ведь здесь старо, едва висит, едва держится на своем месте. Вой ветра, шум волн всюду вас преследует, наводит на вас какую-то отчаянную скуку... Когда вы смотрите на волны морские, они вас поражают, устрашают, как нечто грандиозное, стихийное. А когда вы смотрите на волны здешнего озера — вам скучно, вас печаль гнетет, надрывает сердце.

Но вот озеро сковало вокруг города льдом. Картина резко изменяется. Подули метели, начались вьюги. Город постепенно засыпается снегом. Везде горы снега... Прямо ни пройти, ни проехать... Весна... Опять шум, ветры, треск огромных льдин. Летом — жара, песчаная пыль... Летают в воздухе сор, листья, солома, бумажки... Город переполнен пылью... Грустное впечатление сам по себе город представляет и летом. Единственно, чем живет в это время обыватель, — это чудными окрестностями... Везде, кругом на горизонте леса, горы... В это время невольно рвутся все из города... Скорей, скорей вот в тот темный лес, вот на ту высокую гору. А кто не может убежать, из душного города спешит к озеру. Скорей в воду... ведь она тут у самого окна... И бегут в воду и люди, и животные...

В это время — замечу кстати — город переполняется миазмами. Дело в том, что главная часть города расположена на горе, в конце полуострова. Здесь прижались дома один к другому весьма густо, здесь базарная площадь, казармы стражников, главные торговые и жилые здания. В этой именно части города, оторванной от полей и лесов на далекое расстояние, всякого рода нечистоты и отбросы свозятся обывателями и смываются дождями в озеро. Нужно заметить при этом, что у себежан оригинальный обычай: прятать нечистоты в землю. В ночное время обычно вырываются ямы на огородах и все засыпается землей. Весной, конечно, все это выплывает и сползает в озеро. Что поражает вас при въезде в город — это убогие, пошатнувшиеся, полуразрушенные дома… Как будто строили и не достроили, стали разрушать и не закончили. Тут же около домов едва держащиеся на петлях двери, ворота, столбы погнутые или стоят только колья, напоминающие, что здесь когда-то были заборы. Смело можно сказать, что нигде нельзя увидеть столько полуразрушенных домов, сараев, хлевов, навесов. Вы только удивляетесь, как это жители не боятся жить в этих наклонившихся набок, перекосившихся в сторону домиках: вам и жутко, и страшно, и досадно. Иногда вам кажется, что над городом только что разразилась катастрофа, землетрясение, изуродовавшее жилища горожан... Я не преувеличивая могу сказать, что 1/3 домиков и сараев настолько разрушилась, что по уставу строительному подлежит сносу, но никто их не сносит, и они десятки лет стоят и… не падают. Для курьеза укажу на здание, где помещается пожарная команда. Здание это едва держится на своих устоях. О сносе его полицией возбужден был вопрос еще в 1905 году, но здание это и до сих нор стоит на своем месте, и пожарная команда из него не уезжает нет, мол, другого подходящего здания, — въедешь в другой сарай — тот сейчас рухнет, а этот только угрожает падением...

По внешнему виду домики, по большей части, ничем не отличаются от сараев: редко в котором вы найдете парадный ход, и, чтобы проникнуть в такое обиталище — сарай, вам необходимо юркнуть в маленькую калитку (калитка здесь никогда не затворяется, да и запоров нигде почти нет) и во дворе уже вы должны отыскать вход в дом. Вероятно, для того, чтоб эти домики вы не смешали с сарайчиками, на них большими буквами написано "дом". Таковы по преимуществу обиталища себежан. Добавьте к тому, что все эти домики построены, как говорится, на живую нитку, на дачный манер, строили их на "авось", как-нибудь, все они, как говорится, ветром подбиты: живя в них, можно приобрести ревматизм всех суставов грешного тела: и обыватели не живут в них, а стонут, горюют, дрожат. Насколько убоги домики, настолько же убоги и их обитатели. Такой нищеты, вы наверное нигде не встретите. Всматриваясь в прохожих, вы замечаете, что они одеты по большей части в рубища.. Местные жители — я разумею мещан — как-то очень уж свыклись с тряпьем: что бы ни надели, вес у них болтается, треплется ветром, как у чучел на огороде Если же кто и новое что-либо сошьет, то оно лежит на нем, как па покойнике, и кажется сшитым совсем на другого человека...

Обыватели местные — чрезвычайно любопытные типы. Они, прежде всего, если можно так выразиться, представляют странную смесь благочестия с нечестием... Они очень набожны в смысле исполнения разного рода церковных обрядов, любят посещать дневные и вечерние службы. Любят глядеть на свадьбы, и похороны, но, с другой стороны, они очень ленивы, неподвижны, склонны к пьянству и с отвращением смотрят на труд физический. Если бы вы захотели узнать, чем заняты жители, то натолкнулись бы на чрезвычайно интересную особенность местной жизни. Здесь нет ни кустарной промышленности, ни скотоводства, ни земледелия. Здесь нет традиционного местного промысла, нет своего родного дела, которое бы передавалось от отцов к детям, как это бывает в других городах. Здесь нет такого дела, которым гордились бы деды-прадеды и которому бы научились потомки. В других городах нашей губернии (Полоцке, Велиже, Лепеле) есть гончарники, лубочники, садовники, огородники, каменщики. Здесь ничего подобного нет. Нужно удивляться, чем здешние люди живы. Немного посеять картофеля, свеклы, ячменя, выкормить борова, сходить урывками кое-когда на заработки (каменщиком, печником — в качестве подмастерья к какому-либо пришлому мастеру), половить рыбу бреднем, наносить воды евреям и чиновникам, вычистить у кого-либо выгребные ямы, прислужиться в еврейской синагоге по пятницам и субботам — вот все, кажется, чем живы местные обыватели, что дает им хлеб насущный. И заметьте, главный заработок для лиц мужского и женскою пола — это ношение воды по домам. В самом деле, этот промысел спасает многих от голодной смерти. Город, несмотря на то, что окружен водой, очень нуждается в водоносах. Большинство домов расположено на высоких холмах. Принести туда воду не очень-то легко. Возить воду здесь не в обычае. Колодцев в городе почти нигде нет. Поневоле нужно обращаться с просьбой к водоносам. Заметьте притом, что все указанные занятия жителей не составляют какого-либо постоянного промысла. Нет. Человек работает только до тех пор, пока вырвет из рук хозяина копейку. А потом — скорее покупает хлеба детям и сам спешит в пивную. Почувствует голод, слезает с печи, ищет заработка «на хлебе». Потом перерыв до следующей голодовки и т. д.

Замечательно, что ведь город владеет огромными угодьями (до 5000 десятин земли). Казалось бы, местные жители могли бы брать огромное количество земли в аренду и таким образом извлекать из земли большие доходы. Однако ж здешняя городская обрабатывается по преимуществу приезжими из деревень (верст даже за 10 от города) крестьянами, а мещане у них покупают и сено, и солому, и овощи, и хлеб. Попробуете сказать:
  — Да почему бы вам, в самом деле, землю не обрабатывать?
  — Худо нам: мы не сподручны... Мы — не мужики... У нас и лошади, и всяких принадлежностей для земли нет…

Что здесь еще губит человека — это любовь "справлять празднивщину". В городе (а равно и уезде) существуют оригинальные "празднивщины". Празднуют Казанскую, Дмитровщину, Флоровщину (Флора и Лавра), Покровщину, Никольщину. Город разделяется по празднивщинам на отдельные части: в одном конце празднуют Казанскую, в другом — Покровщину, в третьем — Никольщину...

Ко время празднивщины все идет вверх ногами — последняя копейка ребром. Празднуют дней 5—6. После празднивщины, конечно, кладут зубы на полку.
  — Что ж поделать? Так деды наши жили! — говорят обыватели.

Еще более замечательная черта здешних обывателей — любовь к нищенству. Многие прямо-таки обратили нищенство в отхожий промысел (ездят нищенствовать в СПб.). Есть здесь оригинальные калики перехожие, которых постоянно высылают из Питера, и они снова и снова туда ползут. Затем, не считается зазорным посылать по городу детей — нищенствовать. Отец или мать лежат на печи и говорят детям:
  — Ну, одевайтесь, детки! Ужо пора идти по городу!
Дети надевают ужасное тряпье, обувают ноги в суконки, обвязываются длинными торбами и идут на промысел.

Подрастающая молодежь и детвора составляют особый мир. Кто из них учится, для тех ученье составляет нечто совершенно стороннее: тут ведь важно только числиться в школе. Проказы, озорничество, похождения кабацкого свойства, игры с выбитием глаз, с повреждением черепов — вот их дела. Здесь вы не заметите стремления, окончив местную школу, продолжать ученье где-либо дальше, выйти, так сказать, в люди. Огромное большинство даже не оканчивает школ, а тот, кто окончил школу, окончил ее с чрезвычайно слабыми знаниями в русском языке, арифметике и проч. предметах первоначального обучения. У меня, например, несколько мальчиков, окончивших здешние школы, перебывало в уcлужении, и я употреблял все усилия к тому, чтоб приучить их к чтению, старался их приготовить в какую-либо школу, но они систематически уклонялись от занятий и прямо говорили:
  — Нам ничего этого не нужно!

У молодежи в самых детских еще годах является склонность к франтовству, к озорничеству, картежным играм и пьянству. Картежной игрой занимается детвора даже 7—8 лет и играет с азартом, с криками и бронями. Играют дома, в сараях, на чердаках, на улице среди прохожих.

Мне, например, приходилось наблюдать такую картину. Стоит на солнцепеке дырявая хатка, наполненная и старыми и малыми людьми. В отворенных сенях видно, как малые ребята поставили обрубок дерева и на нем играют в карты. Какая-то старушка, отворяя дверь из хаты в сени, задела игроков. Тотчас послышалась грубая брань мальчугана:
  — А ты что... (Тут он вставляет площадную брань.) .. ходишь... Только мешаешь играть!
  — Да вы чего под дверью... отодвиньтесь! — замечает старушка.
  — Я тебе отодвинусь! — кричит уже другой кто-то из детворы, хлопая картами по обрубку. — Заходи, Митра, я твоего короля побил!

Такое небрежное воспитание детей, такое отрицательное отношение к обучению отражается весьма печально на подрастающем поколении Себежа. Из этого судьбой обойденного города за последнее столетие — насколько мне удалось выяснить — ни одного более или менее замечательного или выдающегося в каком-либо отношении человека не вышло. Оканчивающие местную школу стремились обычно уйти в чиновники, в писцы в управу, в помощники волостных писарей, и карьера их была, в огромном большинстве случаев, весьма печальна: они или спивались и обращались в босяков, или совершенно покидали город и уходили в страну далеку, откуда уже никаких вестей о себе не присылали, или делались так называемыми «золоторотцами» Апраксина рынка в С-Петербурге. Обратиться в босяка, впрочем, здесь не считается зазорным. «От сумы и тюрьмы», «бедность не порок» — вот пословицы, коими оправдывают свое обнищание здешние босяки и хулиганы.

Что же касается женского пола, то в этом отношении наблюдается полное порабощение женщин мужчиной на началах, положенных домостроем. Затем, женщины пьют почти одинаково, как и мужчины. Наконец, здесь, как нигде, кажется, развит конкубинат. Иметь любовника, иметь внебрачных детей — здесь не считается позорным. Да этого мало. Одна и та же женщина имеет в разных частях города по 3—4 любовника, хотя бы и замужняя, наоборот, мужчины (даже живущие за 5— 10 верст от города крестьяне) имеют в Себеже побочных жен по 5—6 штук. Прямо-таки, можно сказать, мусульманские нравы! И горе для города именно в том, что все эти любовники и любовницы производят внебрачных детей, которые затем обращаются в нищих и составляют местный пролетариат.

Вам приходится наталкиваться на картины, заставляющие вас приходить в ужас. В полуразвалившейся хатке живут три водоноски. У каждой по 5—6—7 детей внебрачных. Все ютятся в ужасной грязи: от платья, одежда — одни жалкие остатки: дети грязные, лица их покрыты язвами, головы обросли большими волосами; валяются по полу почти голые тела, вполне напоминающие собой дикарей. Живут — голодают, редко видят хлеб, питаются по преимуществу картошкой.
  — А где же муж? — спрашиваю одну из обитательниц этой хатки.
  — Мужа у меня совсем и не бывало... Это дети у меня... так себе... без мужа... разные... — говорит водоноска, улыбаясь.
  — Да как же вы успеваете хлеба заработать на семь ртов?
  — Воду ношу... Заработаю — ладно... не заработаю... поголодают... А Семка и Гришка, — показывает она на двоих рыжих страшных волосатых дикарей, — Уже ходят, копеечки собирают. Что делать! Живем, как Бог пошлет!
  — Что ж! У вас, кажется, еще скоро кто-либо родится? — замечаю я.
  — Кто же знает, кого Бог пошлет... — жалобно вдруг поет женщина.   — Да вот. Слаба стала... Может, с этих родов и помру…

Замечательная еще черта у здешних жителей — не любят зелени, цветов, деревьев. Посадите деревцо, вбейте около него кол, укрепите саженец за этот кол — и как бы вы зорко за ним ни следили — деревцо вырвут обязательно с корнем и бросят на улице. Сколько здесь за целое столетие перебывало лиц, преисполненных искренними желаниями оздоровить город, защитить его от ветров, вьюг, метелей, солнечных лучей, — никто ничего не мог поделать, у всех руки опускались. Казалось всем, что здесь живут не русские люди, а какие-то австралийские дикари. Вырвать дерево, сломать его — и затем из-за угла любоваться, как вы начинаете досадовать, что пропал ваш труд, кажется, для местного обывателя нет высшего наслаждения. Ломать, рвать, уничтожать — это чуть не совершать подвиги. Я, например, давно уж хочу развести у своих окон елочки: посажу их, поливаю: слава Богу, проросли, начинаю любоваться и хвалюсь: вот смотрите — растут — и никто их не выдернул.
  — Подождите, скоро выдерут! — говорят мне.
И деревца действительно выдернули и бросили на улицу… Я их снова посадил, а их опять выдернули…

Ломают, конечно, не только с целью озорства, но и с целью извлечь пользу. Дело в том, что обыватели почти никогда не покупают дров, а отапливаются... изгородями, заборами, которые плохо стоят, и городским лесом. Замечательное явление местной жизни. С весны люди ставят изгороди, частоколы, заборы; с осени начинается постепенное уничтожение всех этих преград. Идет один человек — вырвет, выломает кол и несет домой, идет другой — тащит два кола, к концу осени — смотришь — половины изгороди не стало, а к концу зимы от всех частоколов, заборов, изгородей в большинстве случаев — одни воспоминания. Весной начинают снова ставить заборы, изгороди и т. д.

Затем если обывателю не хватает для отопления заборов, то он забирает с собой "сечку" (топоры редко у кого есть) и идет в городской лес рубить дрова. Нарубит палок 6—7 сосенок и несет на плечах… С обывателем по большей части идут и его дети, которые тащат по палке... Так и расхищается лес городской, несмотря на то, что город имеет лесную стражу. Правду нужно сказать, что здесь охрана леса ничем никогда не проявила себя: никогда не было ни протоколов, ни судебных разбирательств по поводу порубок. Жители вполне убеждены, что они имеют право рубить лес: они городские и лес городской... А стража получает жалованье и говорит: этот лес все равно не вырастет.

Оригинальное вообще здесь городское хозяйство. Город, обладающий 5000 десятин земли, собственно говоря, — самый бедный город в губернии (судя даже по недоимкам, которые за ним числятся). Земли сдаются почему-то за бесценок (по 2—3—4 руб. за десятину), огромные рыбные богатства испокон века в руках евреев и тоже дают ничтожный доход (около 500 руб. в год). Накопившиеся недоимки с арендаторов не взыскиваются по целым десяткам лет. Многие недоимки покрыты уже давностью и взысканы не могут быть. Оттого в городе, собственно говоря, ничего не сделано в смысле благоустройства — ни колодцев, ни освещения; ни пожарной команды более или менее удовлетворительной, ни общественных ретирадов на базарной площади. Огромная часть улиц не мощена, везде выбоины, тротуары — капкан для прохожих. Даже для ограды местного старого кладбища (по пути в центре города) местное самоуправление не изыщет средств, и, к стыду православного люда, кладбище это разрушается, кости выкапываются и валяются на глазах прохожих. Такому позору кости православных, наверное, не подвергаются ни в Японии, ни в Китае. Город, видимо, все больше и больше приходит в упадок и умирает...

В заключение моих очерков я должен сказать два слова о местной подпольной адвокатуре и о ...кладбище. По моим вычислениям, на 5 с 1/2 тысячи жителей имеется налицо... 32 подпольных адвоката. Пишут прошения и кляузы лавочники, босяки, парикмахеры, бросившие землю и переселившиеся сюда крестьяне, бывшие чиновники. Все взялись за перо, все живут с кляуз. Оттого здесь каждое решение суда обжалуется. Оттого здесь каждого приезжего мужика обступают адвокаты, как мухи, и тащат в кабаки, в пивные для составление им жалоб. Иногда даже собираются консилиумы из таких адвокатов, и консилиумы эти всего за два рубля и за полбутылки в придачу готовы днем и ночью строчить жалобы и апелляции и в Сенат, и в Консисторию, и в архиерею... и в "Гвардейское экипажное общество".

Кладбище... Тихая обитель мертвых, к сожалению, и мертвым здесь не очень-то покойно. На кладбище у нас очень часто происходят буйства, ругня, драки и всякого рода бесчинство. И на кладбище жители Себежа остаются верными себе — все те же оригинальные типы. Дело, видите, не в том, что кладбище служит здесь почему-то местом для прогулок влюбленных пар, и так как обыватели, как я уже заметил выше, весьма «любвеобильны», то на романтической почве между рыцарями возгораются часто дуэли, или, вернее, потасовки, с выбытием зубов и с разного рода членовредительствами... Затем мальчуганы сбегаются сюда целыми стаями дня того, чтобы бить птиц, разорять их гнезда, рвать цветы и ломать деревья, кресты и ограды... А главное — что наиболее тревожит кости мертвых — это спор о местах. Гражданин себежский, у которого волею Божиею кто-либо скончался, — спешит захватить себе как можно больше места на кладбище... не для мертвого только, но для всей семьи, для будущих потомков. Захватывается в сих видах земли по крайней мере на 30 человек. Захваченное место огораживается скамьями... но вот начали копать свежую могилу... откуда ни возьмись — являются родственники давно погребенных и требуют, чтоб вырываемая могила была закопана, потому что захвачено "их" место. Начинается спор, ругня, свойственная Себежу, ругня переходит в драку и потасовку. Гробокопатели пускают в ход лопаты, родственники "обиженных костей" хватаются за колья. Бывают случаи, когда гробокопателей едва не зарывают в ямы живых... когда перекос на стороне «обиженных костей». Все это кончается появлением полиции, составлением протоколов.

ЦГИА Белоруссии. Ф. 1859, он 1, д 159. Л 10—21.
Подлинник, машинопись.